Н. Б. Иванова Роман с литературой в кратком изложении
|
| 22. Еще о Липках. Шла вторая чеченская война. А на семинар (форум, бери выше) одновременно прибыли «омоновец» в недавнем прошлом Захар Прилепин, Нижний Новгород, и чеченец по происхождению, но из Питера, ГерманСадулаев. Ну, думаем, здесь может начаться свое выяснение отношений… Однако — не началось. Напротив. Они — неожиданно для всех — не то чтобы подружились, но стали явно симпатизировать друг другу. Прошло сколько-то там — двенадцать? больше? — лет, и каждый из них стал тем, кем стал: Захар Прилепин — лауреат самых-самых премий, от «Большой книги» до «Нацбеста», и одновременно — оторва; а Герман Садулаев — российский государственник… На церемонии «Большой книги» бритоголовые нацболы в черных майках сидели в первых рядах торжественного зала Пашкова дома. Я сидела между ними и Сергеем Нарышкиным. Нарышкин, которому надо было вручать главный приз Прилепину (за «Обитель»), все не мог взять в голову, как это у того совсем другое имя-отчество — Евгений Николаевич… Прилепин не получил только «Русского Букера», вот досада для него и его поклонников. На «Букере» Прилепин появился тоже в компании фанатов. Но захватил и своих детей — пусть запомнят папкиноторжество. По губам помазали, однако премию пронесли мимо. Как только был объявлен лауреат (Владимир Шаров), Прилепин со всей своей командой поднялся — и вылетел из зала. Оставив на ресторанном стуле букет — и диплом финалиста, который не стал лауреатом. 23. Все меньше в редакции звонят телефоны. Это связано с преобладанием электронной почты — в контактах с авторами, даже московскими. И слава богу — иной разговор по напряжению стоит десяти писем, продуманных и отправленных адресату. И еще вот что интересно: письменное слово литератор, будь он хоть какой малой величины, усваивает лучше — а устное слово он то ли недослышит, то ли (намеренно?) недовоспринимает. Но есть настойчивые — телефонные добиватели твоей нервной системы. Сами они, вероятно, обладают железными нервами. Среди них чуть ли не первое место по настойчивости занимают звонящие из-за океана. Такой-то, Нью-Йорк. Такой-то, Бостон. Такой-то, Лос-Анджелес. По всей видимости, они полагают, что географическая удаленность прибавляет им веса и значительности. Второе место по назойливости занимают наши откуда-нибудь из сель ской тьмутаракани. По старой советской уловке — мол, мы из провинции, и вы здесь, в Москве, обязаны нас заметить и приветить. Тогда, в советские времена, начальство считало связь с провинцией особенно важной (идеологически). И редко кто понимает, что отказ лучше получить на бумаге, чем в устном разговоре. Ничего личного — только решение. А если устно, то разговор затягивается и принимает порой раздраженный оттенок — ты раздражаешься, потому что сообщать человеку о неприятном всегда неприятно; он раздражается, потому что его не оценили так высоко, как он себя оценивает. Взаимное раздражение удваивается, нарастает… А ведь как просто: уважаемый такой-то, Ваша рукопись редакцию не заинтересовала. И — точка. 24. Человек, как оказалось, переносит с собой при вынужденном переезде не то чтобы жилище, а образ жилища. Когда я впервые прилетела в Израиль на конференцию (год примерно 1989), то меня в гости, когда я заехала в Иерусалим из Хайфы (конференция проходила в Кармельском университете, на горе Кармель под Хайфой), пригласили Руфь Зернова и Илья Серман. Они жили в районе новых, очень симпатичных, невысоких домов — занимали там трехкомнатную квартиру. Когда я туда вошла, ахнула — ну точь-в-точь жилище ленинградского профессора, стены в книжных полках и стеллажах, а книги-то знакомые по корешкам. По корешкам узнаете их! Питерская библиотека переехала в Иерусалим — и образовала кокон, внутри которого обитатели чувствовали себя так же, как прежде, — книги располагались на том же месте, только руку протяни. Ничего специфически израиль ского, иерусалимского внутри квартиры не наблюдалось. Так же — но внутри уже московской квартиры — я почувствовала себя дома у Вадима Козового и его жены Ирины Емельяновой, дочери Ольги Всеволодовны Ивинской. В Париже. Книги, полки, стеллажи; диван и кресла, явно не новые и не в Париже купленные; стол и стулья, даже ковер и люстра выглядели как москов ские, с Потаповского. Ну и, разумеется, знакомая посуда (и у Сермана с Зерновой тарелки, чашки, вилки были тоже абсолютно опознаваемые). И такой московский дух, московский уют — даже московский тюль на окнах. Может быть, все и не так, иначе, все уже купленное, из Парижа, но первое впечатление былоочень московским, никак не парижским. И никакого парижского вида из окон, отгороженных легким кружевным тюлем (визит проходил днем, переходящим в вечер). А вот в доме у Синявских в Фонтене-о-Роз под Парижем — совсем другое дело. Марье Васильевне удалось много чего из России перевезти, включая иконы (за что ее моральную чистоту высоконравственные эмигрантские чистюли подвергали сомнению), но сам дом-то — старинный, французского XVIII века. Трехэтажный, хотя и небольшой. С фонтаном в палисаднике! Хотя и маленьким, и неработающим… И со старой собакой пуделем, лысеющей по хребту Матильдой. Уютный кавардак, то есть домашний творческий беспорядок, кругом и во всем (на первом этаже). А на втором — кабинет (нора) самого Андрея Донатовича, куда он забирается, как улитка. Когда я приехала (1989 год) к Синявским с ночевкой, Андрей Донатович, видя мой нехороший блеск в глазах при виде изданных за рубежом, в том числе и ими самими, книг и журналов, спросил: хотите? Отбирайте. И я отобрала. Много книг, и весь комплект журнала «Синтаксис». Получилась гора (не горка). Он упаковал эту гору в огромную сумку и отнес в поезд на аэропорт Шарль-де-Голль. Но в их доме книг меньше не стало. 25. Коктебель был хорош дикостью. Не нравов, а природы. Улицы пыльные, мазанки убогие, — на их фоне выделялась солидностью двухэтажная коробка Дома быта, куда я заходила чинить свои босоножки и дочкины сандалеты, — от походов в горы всегда страдала обувь. Да, природа еще оставалась дикой, а нравы простыми. На весь дом творчества был один коллективный душ, он работал по часам два раза в неделю. И все должны за это время помыться — и помыть детей, у кого были. И тем не менее — волшебный климат (и в воздухе смешивались морской, горный и степной ароматы) делал свое лечебное дело, в том числе и душевное, и настроение у всех было неплохое, и отношение друг к другу. Складывались компании. Разумеется, ходили в горы. Май. Надо было подняться не позже пяти утра, чтобы отправиться — либо в сторону Сюрюк-Айя, либо в сторону Карадага, либо вообще далеко-далеко на Библейские холмы. Команда собиралась человек десять, а включая маленьких детей — тянуло к пятнадцати. Предводителем, само собой, был Александр Абрамович Аникст, знаток здешних мест, выдающийся шекспировед и учтивый кавалер. Он ведет нас по тропе, которая поднимается из поселка все выше, через плодовые деревья. Они уже давно выродились — здесь были татарские и болгар ские сады, от домов остались только камни фундаментов, иногда виден заброшенный и уже давно безводный колодец. Тропа наконец выводит на каменистую грунтовую дорогу, — по ней можно идти к Святой, а там, обогнув ее, спуститься сквозь высокие травы к таинственной биостанции. Стоп, передых, — все немного устали. Жарко. Выходили еще в предутренней прохладе, а теперь полдень — свитера, а то и джинсы давно сняты. Раздеваюсь до купальника. И тут Александр Абрамович шикарным жестом достает из бокового кармана брюк авоську. Самую обыкновенную, веревочную, как будто каждый уважающий себя джентльмен держит ее при себе на всякий случай. В авоську складываем вещи. Отдыхаю на камне, подложив под себя джинсы, — и легко отправляюсь вперед. А когда спустились с гор в поселок, выяснилось, что джинсов нет — там, на камне, видимо, и остались. И будущий классик поэт Ч., сопровождавший меня вместе с композитором Сканави (мужем прекрасной Нины Зархи, все — молодые и веселые) в молниеносном рывке-подъеме за джинсами, ничего на камне — вместе с нами — не нашедший, назавтра пришел в столовую с экспромтом: Вчера под действием весны, А может быть, спиртного В горах оставила штаны Наталья Иванова. Там еще есть, конечно, продолжение — тема не раскрыта, — но это уж он сам решит, когда обнародовать. И надо ли. А о судьбе Коктебеля, да и вообще о нас, он напишет длинное стихотворение-поэму — «Закрытие сезона». Правильное название. 26. Премию Белкина я придумала от литературного огорчения. Нет, сам жизнелюбивый и на письме оптимистичный Александр Генис меня еще ни разу не огорчил. Но вот название его книги «Иван Петрович умер» — огорчило. Прямо сердце упало. Это какой-такой Иван Петрович? Генис, конечно, имел в виду обобщенного литературного героя. Мол, «умер» он давно, и так уже писать нельзя — «Иван Петрович встал и посмотрел в окно…». Может, и нельзя, Генису виднее, — но ведь и у Маканина герой везде, вплоть до «Андеграунда» — Петрович! Еще от «Старых книг». А у Пушкина? Кто там Иван-то Петрович? Белкин. Ну как это — умер? Он ведь у Пушкина умер еще до публикации «Повестей Ивана Петровича Белкина» — такой, простите, литературный прием… мистификация… публикация повестей помечена: «Издатель А.П.». Понятно кто. Имя Белкина не отдам — вымышленный автор-герой с вымышленным именем-отчеством жив, пока жива его проза. И придумала премию его имени, единственную в мире премию имени литературного персонажа. Прошло десять лет — и только в этом, 2015-м, несчастном безденежном году премия оказалась сиротой. Но как только, так сразу, — пообещали меценаты. Не дадим Ивану Петровичу погибнуть. 27. Продолжаю тему имени литературного персонажа. Вот «Живаго» — очень оказалось востребованное, щеголевато звучащее, запоминающееся имя, то есть фамилия. Выступаю с докладом о романе Пастернака еще на первой Пастернаков ской конференции — и говорю среди прочего о происхождении фамилии от слов молитвы: «…Сыне Бога живаго». Для чуткого слуха Пастернака важное и не обычно звучащее слово. И связанное так или иначе с ключевым словом из названия его ранней поэтической книги «Сестра моя жизнь». Сын поэта Евгений Борисович и Вячеслав Всеволодович Иванов, сидевшие в президиуме (конференция проходила в Литинституте, в красивом зале с колоннами), посмотрели на меня с легким изумлением, — но я не так давно еще в одной книге столкнулась с таким же обоснованием, и еще, и еще в одной… Но я не об этом, как любит говорить поэт Ч. Приезжаю в Калифорнию, читаю лекцию в университете Беркли, и еще в одном, и еще в одном университете Южной Калифорнии, — и меня зовут выступить в Пасадене (это такой богатый район вилл в Лос-Анджелесе). Да пожалуйста. А после лекции — устроительница всего, светская дама, увлекающаяся русской литературой, приглашает на ужин с местным бомондом к себе в дом. Дом чудесный. У хозяйки — две породистые собаки, она их мне представляет. Девочку зовут Лара, а кобеля Живаго€. Почему-то с ударением на последнем слоге. Совсем другие времена, начало 2000-х. Лечу в Пермь — весьма модное (с точки зрения множащихся культурных проектов) место. Конференция в университете, выступление перед студентами МариныАбашевой. Пермский «звериный стиль» — о нем докладывает Владимир Абашев. И далее — экскурсия по Перми, по пастернаковско-живаговскому Юрятину. У меня еще одна, открытая лекция — в городской библиотеке, в большом читальном зале, где, если помните, Юрий Андреевич вновь, после разлуки, увидел Лару. Которая читала какие-то марксистские брошюры… В парке, неподалеку от библиотеки, стоит памятник-бюст молодому Пастернаку — в том возра сте, когда он впервые был на Урале. А вечером Абашевы ведут меня ужинать. Ресторан называется «Доктор Живаго». Хозяин, оказывается, увлекается литературой, — и на стене, в рамке под стеклом, — письмо Пастернака. Вряд ли оригинал. Но все-таки. Сейчас и в Москве открыт ресторан «Доктор Живаго». Имечко. Денежки. Интересно, — зарегистрирован ли бренд семьей, наследниками Б.Л.? Это вряд ли. 28. На белом пластиковом кресле в саду у Жоржа Нива (деревня Эзри, Франция, 5 км от Женевы) молчаливый Булат Окуджава просидел, как свидетельствует хозяин, три дня — с перерывами на французскую еду и вино и, разумеется, сон. Там, у Жоржа, где есть даже маленький огородик, где Жорж выращивает овощи, совершенно волшебное место: дом, выстроенный по плану хозяина, и большой сад расположены высоко на холме, чтобы подъехать, машина одолевает плавный, но подъем, холм покато спускается, и возникает ощущение, что земля именно здесь закругляется. Впрочем, вероятно, что так оно и есть. Я неслучайно сказала про огородик — будучи совсем молодым, Жорж не только близко познакомился с Пастернаком, но и стал женихом Ирины, дочери Ольги Всеволодовны Ивинской. И Жорж всегда расцветает при виде Ирины. Она тоже стала по паспорту французской гражданкой, хотя и не вышла замуж за Жоржа. Она вышла замуж за Вадима Козового, с которым познакомилась в лагере, куда ее отправили сразу после кончины Пастернака. Но возвращаюсь к Жоржу, его саду и дому: да, Жорж из тех, кто навсегда отравлен русской культурой. Или — она к нему привита? Мой дед по матери, Борис Алексеевич Калугин, показывал мне в своем саду, в Строгино, — как это делается, как черенок входит в ветвь. Он сам прививал яблони. Это все русские дела — сад, огород… И Жорж тоже, как мне кажется, устроил свою под-женевскую жизнь по примеру подмосковной дачи. И дом его, обвитый цветущей почти круглый год глицинией, чем-то очень похож на подмосковный, хотя совсем по-французски оборудован внутри. И потом — я не видела на переделкинских даже дачах таких огромных, разумно собранных русских библиотек. Сочетание: сада и библиотеки, рояля и просторной французской кухни-столовой, на разных уровнях дома — странных комнаток, в каждой из которых есть стол для работы с книгами, а книжные шкафы как будто размножаются по всем стенам. И по этой библиотеке Жорж с гордостью водит гостей, показывая свои богатства. Когда я была недавно на этой экскурсии, на которой ранее, до своего несчастья, бывала не раз, — у меня физически, не метафорически, обливалось кровью сердце: я не могу (после своего пожара) рассматривать чужую библиотеку и радоваться ей. Это все равно как потерявшему дитя радостно показывают своих: смотри, как хорошо растут, какие умные и красивые дети. А в саду — в саду, где закругляется земля, я чувствую себя прекрасно. И понимаю, насколько все здесь французское: и сад, и дом, и хозяин. А познакомились с Жоржем мы в Страсбурге в 1989-м — там проходил книжный фестиваль-ярмарка, так называемый «Перекресток литератур». Кажется, это было в июне. Чудесный город, красивейший собор, превосходная компания, как из России (включая Людмилу Петрушевскую), так и из Франции (включая чету Синявский — Розанова). Куда-то нас всех вместе повели ужинать, и там появился Жорж. (И Марья Васильевна тут же рассказала мне любовную легенду, вернее, легенду о любви, разрушенной властями.) 29. Для тех, кто не знает: чтобы провести какое-то время в ДТ, доме творчества Литфонда СССР, в любом из них — на Пицунде или в Коктебеле, в Дубултах, в Ялте, в Комарово — надо было платить. Правда, цена «путевки» на двадцать четыре дня была не такая уж крупная (так называемый «первый срок»), но она была вполне ощутимой. И когда меня за ничем не награждаемую работу над ежегодным альманахом «День поэзии» все-таки вознаградили путевкой — в Ялту или в Коктебель, выбор за мной, — я была рада, что это бесплатно. Это было исключение, повторяю — плата за немалую работу (помощь в составлении, — я еще тогда была слишком молодой для того, чтобы мне одной поручили столь ответственное дело). И я выбрала Ялту. Сама не знаю, почему — до того я не бывала нигде, ни в каком ДТ. А где Ялта — там Чехов. И «Дама с собачкой». Вы будете смеяться, но ни к какому Чехову я попасть не успела — прогулки каждый день были, но с живыми классиками. Не всегда прогулки, еще и «посиделки» — с Вениамином Александровичем Кавериным, для меня тогда автором легендарных «Двух капитанов». С Леонидом Ефимовичем Пинским. С Виктором Шкловским и его женой Серафимой. Серафима любила пить кофе в «Ореанде», на ялтинской набережной; я ходила играть в теннис на городские корты, а на обратном пути в ДТ заходила в «Ореанду» вместе с сопровождавшим меня автором модной книги о Блоке «Гамаюн» Владимиром Николаевичем Орловым (мне было лестно — и Орлов, и Шклов ские, и «Ореанда», всё в одном флаконе). И, главное, — с полным ощущением права, потому что — заработала вот этими руками, которые клеили и подклеивали альманах (компьютеров не было), и собственной головой. Шли годы. И вот уже 90-е, и понятно, что никаких ДТ у Литфонда не осталось, и уединиться не очень-то получится — цены на гостиницы и переезды кусаются так, что ни о каких двадцати четырех днях (или соразмерный период) речи быть не может. И вдруг я узнаю€ про Готланд — ПЕН-центр Швеции, оказывается, имеет свой маленький международный Дом писателей и переводчиков. И по моему письму мне дали на месяц комнату, вернее — кабинет, и оплачивают даже проезд. И я плыву ночным паромом из Стокгольма в маленький город Висбю, столицу Готланда, и боюсь парома; и провожу там месяц, и много чего делаю, потому что надо же оправдать шанс — тебе дали возможность сосредоточенно работать для себя. Мораль: когда у нас что-нибудь хорошее отнимают, — поищи у других — может быть, там найдется аналог. Вне зависимости от всяких громких — с разных сторон — осуждающих слов о бесплатном сыре и писательском колхозе. |
Похожие:
 | Роман «Крамола» — это остросюжетное повествование, посвященное проблемам русской истории, сложным, еще не до конца понятым вопросам... | | Роман «Крамола» — это остросюжетное повествование, посвященное проблемам русской истории, сложным, еще не до конца понятым вопросам... |
 | | Уединение мне нравится на самом деле как в элегиях твоего Ламартина. Пиши ко мне, мой ангел, письма твои будут мне большим утешением.... | |
 | Тема: Знаете ли вы роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»? (контрольная работа по литературе) | | Роизведения А. К. Толстого; лирика и поэма «Кому на Руси жить хорошо» Н. А. Некрасова; произведения Н. С. Лескова; «История одного... |
| Письмо Минобрнауки № нт-904/08 от 26 августа 2014 г. "Об итоговом сочинении (изложении)" | | |
| Для участия в итоговом сочинении (изложении) участники подают заявление вместе с согласием на обработку персональных данных не позднее... | | ОО: муниципальное казенное общеобразовательное учреждение Старогорносталевская средняя общеобразовательная школа |