45.
Конференция «Культура-2» проходила в университете Лас-Вегаса.
Еще когда подлетаешь, спускаясь над Лас-Вегасом (а я летела поздно вечером), видишь море огней — в черной-черной пустыне. Сияющий город — столица игорного бизнеса. Это понимаешь, когда из самолета идешь сквозь аэропорт, сплошь уставленный разноцветно подмигивающими игровыми автоматами.
Кстати, на конференцию приехали Борис Парамонов, Владимир Паперно, Петр Вайль, Александр Генис; прилетела и Алла Латынина — и мы с ней отправились (в перерыве конференции) поиграть. Однорукий бандит был суров ко мне — милостив к моей коллеге. Ну что ж, значит, мне повезет в любви.
Жить нас определили в одну из гостиниц города — разумеется, внизу, на весь громадный первый этаж — казино. Автоматы (рядом с ними — американцы ниже среднего класса, это видно; ищут счастья? развлекаются?). А еще — карточные столы с девушками-крупье.
Пройти к лифтам, чтобы подняться в номер, можно только через эти бесконечные игровые холлы, перетекающие один в другой.
Номера здесь неожиданно недорогие: 30–40 долларов за ночь. И буфеты — с недорогой едой. Пожалуйста! Тратьте ваши денежки только на игру!
При заселении получается, что номер на одного не оплачен — только на двоих.
И меня «заселяют» с тоже прибывшей на конференцию дамой.
Вечер. Мы перекусили в дешевом буфете салатами, нарезанными еще утром, и отправились по номерам. А дама ушла. Испарилась.
Английским она владела, по моим впечатлениям, весьма приблизительно.
Ее не было до семи утра — я не знала, что и думать, и, конечно, от страха за нее — в абсолютно чужом городе — глаз не сомкнула.
Когда она появилась и я обрадовалась тому, что она жива-здорова, — она, характерно прищурившись, спросила: а что вы, собственно, так волновались? Я свободный человек и не обязана никого предупреждать.
Вот такая она, правозащитница и общественный активист.
46.
И еще о впечатлениях — от студенческой фольклорной экспедиции.
Деревни летом, чем дальше на север, тем красивее — огромные бревенчатые двухэтажные дома, да еще и с подклетью. Жилое помещение — амбар — помещение (зимнее) для домашнего скота — все под одной крышей. Дома изысканного серебристого цвета, таким становится с годами неокрашенное дерево, будь то сруб или доска.
Именно в тех местах отбывал свою ссылку Иосиф Бродский. А сейчас местные энтузиасты откупили там, в Норенской, избушку, чтобы соорудить там экспозицию. Например, сохранились воспоминания тракториста, который возил Бродского в район. Или воспоминания тех, с кем он работал — скотником. Самые благожелательные. Старики и старухи умирают, и постепенно Бродский становится местным мифологическим героем. Так один фольклор приходит на смену другому, тому, который целое столетие выветривался.
47.
Испытываю особые чувства, когда говорят о Соловках или Кижах как о туристических объектах. Я побывала на Соловках тогда, когда никаким массовым туризмом не пахло — и все оставалось в своем натуральном виде. Хотя уже шли реставрационные работы, монастырские стены и башни, сложенные из валунов, укрепляли и подкрашивали. На Соловках вместо крестов собор и колокольня были украшены звездами из колючей проволоки, это производило сильнейшее впечатление. Внутри — огромный монастырский двор.
Там, на Соловках, навсегда остался мой прадед, Алексей Яковлевич Калугин. Он уже был совсем болен (сердце), и в 1934-м его «сактировали», за ним приехал сын, мой дед. Прадеду сообщили за «трапезой», — у него выпала из руки ложка, и он скончался мгновенно.
Для турбазы, куда селили приезжих, были приспособлены монастырские кельи. А в конце огромных каменных коридоров стояли печи — там можно было готовить еду, я жарила белые грибы, которых в окрестностях было невероятное количество.
Летом — а я была в июле-августе — там очень красиво и тепло, даже жарко. Но море ледяное, и ветер с него ледяной. Зато по монастырским каналам плывешь в лодке — как в какой-нибудь венецианской гондоле.
Теперь там бурная экскурсионная жизнь. Разумеется, восстановлены кресты. Проложены туристические маршруты.
Но лучше бы оставить звезды из проволоки — чтобы помнили.
А на Кижах тоже еще туристов не было, кроме диких. Наезжали, как и на Соловки, молодые художники (и я с ними попала в те места), жили на дебаркадере, спали под плеск озерной волны.
Потом все это вошло в моду. С одной стороны, хорошо, замечательно (сохраняют и реставрируют памятники), с другой — чего-то жаль. Дикости, наверное. Запаха озерной воды и сухой травы. Одиночества.
48.
Вернулась с премьеры театра Фоменко «Современная идиллия» по Салтыкову-Щедрину в растрепанных чувствах. Спектакль полон аллюзий, от «болота» и «либералов» до властей и тайной полиции. Главный герой — распространяющийся страх, который подавляет присущий человеку стыд, лишь изредка, уколами совести, о себе напоминающий (здесь режиссер, Евгений Каменькович, реализует метафору). И все бы к месту, и все удачно, изобретательно. Но вот не оставляет мысль — это мы опять возвращаемся к аллюзийному политическому театру, эзопову языку, искусству шифра и намека, взаимной договоренности со зрителем? Но я не знаю, так ли он договороспособен, как был в 70-е! Так ли он способен с лету ловить аллюзии и ассоциации! В толпе театрального разъезда слышу реплику: «Я ничего не понял, но мне очень понравилось».
Нет, дважды в одну реку не вступить. Время поменялось — а с ним исчез и тот зритель, который прекрасно знал классику и жадно ловил намеки.
Теперь, после двух с лишним десятилетий прямой речи в искусстве, вряд ли получится опять приучить зрителя к разгадыванию метафор. Искусство дешифровки не передается по наследству. Публика в зале была молодая, не премьерная (а где она вообще? не исчерпывается ли в Москве сотней-другой человек?). Ей нравятся всякие гэги, ей нравится гротеск, цирк: на коньках как ловко катаются! А только что — по воде ходили в сапогах! И до кого дойдет: то было болото, а нынче совсем подморозило. Думать надо… а надо ли новому зрителю думать? Вот в чем вопрос.
А классика — она всегда пластична, всегда уместна, всегда готова ответить мысли режиссера. Бедная богатая наша классика. На все времена — и те, в которые сочинял Салтыков-Щедрин, и те, в которых Глумов и его приятели-либералы заговорили голосами Гафта и Кваши («Годить надо. Надо годить» в современниковском спектакле), — и на наши времена ее хватило.
Несчастны новые авторы пьес, новые драматурги…
Вспоминаю бессмертную тетушку Ивана Васильевича из «Театрального романа» — а зачем нам новые пьесы? Мы против властей не бунтуем. Нам и старых — играть не переиграть…
Нет, для бунта против властей русская классика всегда уместна. К счастью или к сожалению, но у нее срока годности нет.
49.
Мне в жизни повезло — у меня был мастер.
Трудно вообразить, куда бы что поехало в моей жизни, если бы не Владимир Николаевич Турбин.
Дело даже не в том, насколько он сам был талантлив.
Может быть, он был скорее остро оригинален (завирален), чем просто талантлив. И всегда предлагал: давайте подумаем в порядке бреда… И начинали соображать.
Но главное, чем он был исключительно одарен как личность — тем, что во круг него возникало ферментирующее начало. Что-то особое. Особый дух начинал объединять студентов и аспирантов. Ну не Лермонтов же в самом деле. Хотя Лермонтов для меня с того времени и навсегда — особый знак студенческой юности и брожения. Прекрасной несмотря ни на что.
А сегодня?
Ферментирующее начало, конечно, объединило участников и театральной студии Женовача. А до них — Петра Наумовича Фоменко, а еще и студентов Льва Додина. Только так и вырастает настоящее единство — и дай им всем театральный бог продолжительной жизни и прекрасного будущего.
И на каждом таком театре стоит печать мастера. И актеры в таких, возникших путем ферментирования, театрах — разные, разных школ, хотя и современники, и даже из одного поколения.
Путем ферментирования возникла в свое время и редакция журнала «Новый мир». А ведь там назначались и менялись поочередно главные редакторы — Симонов, потом Твардовский, потом вернули Симонова, потом опять Твардовский… и редакция все равно с первого пришествия Симонова и до конца оставалась сплоченной (коллектив почти единомышленников), несмотря на отдельные вкрапления вроде Александра Кривицкого, автора разоблаченной В. Кардиным (статья «Легенды и факты» в 1966-м, в «Новом мире» Твардовского) легенды о 28 гвардейцах-панфиловцах, вокруг которой сегодня, в условиях оже сточения военно-патриотической пропаганды, с новой силой развернулась истерика, вплоть до криков с пеной у рта — убрать Сергея Владимировича Мироненко с поста директора Росархива!
Симонов был с Кривицким дружен еще со времени «Красной звезды» военных лет и дважды приглашал его в свои замы (Кривицкий работал с ним в журнале в 1946–1950 и 1954–1958 годах). Лидия КорнеевнаЧуковская в своих дневниках «Полгода в “Новом мире”» назвала Кривицкого мерзавцем.
Конец сороковых — время борьбы с космополитизмом, читай — с «еврей ским засильем»; Симонов и Фадеев подсчитывают и докладывают наверх количество евреев в составе Союза писателей, а Кривицкий еврей. Зато более чем правоверный исполнитель приказаний власти. Включая тайные.
Существует ли сегодня закон ферментирования, действует ли он, объединяя в новые редакции и издательства единомышленников? В крупных — безусловно нет. В маленьких — безусловно да.
50.
Приходила на дачу социологиня, интересовалась, как складывается единство литературного Переделкина. Да никак, в сердцах ответили ей мы — вместе с моим спутником жизни, которого сюда, на дачу в Переделкино, привезли в месячном возрасте. Первопоселенцы умерли, последующие жители… и их уже очень мало осталось. А что сплачивало? Да и сплачивало ли? Был, конечно, страх — все-таки двадцать пять «дачников» или около того «замели» в те самые годы, особенно гу сто в 37-м. И все-таки тогда ходили друг к другу, разговоры разговаривали, рукописи читали. В 1937–1939-м (удостоверено в письмах) Пастернак ходил зимой к Афиногенову, тот читал ему свои пьесы (хочется мрачно пошутить — пьесу «Страх»). Потом — ходили в гости к Федину, Ивановым, а они, в свою очередь, — к Пастернаку. Фадеев читал у Нилиныхвслух главы из «Молодой гвардии», которую он сочинял здесь, на даче. Главное еще было — разговоры «на ногах», то есть на прогулках. Прогулки — это было ежедневно, ненарушаемый моцион для тела и духа, прогулки совершались непременно с байками, а встречались на дорожках, не договариваясь, — в отличие от церемонных визитов на дачу, обязательно оговариваемых по телефону, а когда его не было, — записочками. Я, помню, еще застала, приезжая навестить Анатолия Наумовича Рыбакова, эти прогулки; да и сама в них участвовала.
Теперь это ушло, как и многое другое.
«Слова все сказаны…»
51.
Самым таинственным местом в Ленинской библиотеке был спецхран.
Сейчас надо долго объяснять, что это было такое.
Или — недолго, вкратце: хранилище книг, для чтения которых требовалось отдельное разрешение, допуск.
Допуск можно было получить (или не получить) только через письменное обращение организации, в моем случае — факультета. Где четко была прописана тема. На бланке, с гербовой печатью.
Допуск получен — но никаких вольностей не позволяет, свободы поиска не гарантирует.
Например: в теме моей кандидатской (над которой и полагалось мне работать) были Достоевский и литературная критика США (то, что у американских славистов называется literary criticism. Я могла — в принципе — выписать себе для чтения в отдельном читальном зале (тоже — специальном, на последнем, пятом этаже, куда поднимались только по специальной необходимости) литературоведческие английские и американские исследования о Достоевском. Но как мне догадаться, что€ выписывать? Каталог (свой) там был, но тоже — особенный. Не систематический. Алфавитный. А имена и фамилии я, разумеется, еще не знала!
Приходилось догадываться. Или — штудировать литературоведческие журналы, где искать статьи о Достоевском и по сноскам уже определять авторов и названия статей и книг.
Но я осторожно пробовала пальчиками температуру воды: выписывала что-то, как говорится, наобум Лазаря. Методом тыка. Так я выписала себе Набокова — и вместо названия указала «О Достоевском». Мне устроили фирменный допрос с пристрастием: зачем да почему. И заключили: к теме вашей работы Набоков не имеет никакого отношения…
Хорошо хоть, не лишили «допуска».
Вот еще что было важно: скосить глаза на то, что выписал сосед по читальному залу. И попробовать выписать, например, эмигрантский журнал «Современные записки». Иногда — получалось.
Или еще один метод: тупо рыться в каталоге. А вдруг на что-нибудь и наткнешься — и попытаешься получить для ознакомления.
Вот такие были времена.
На пятый этаж вела жутко скрипучая деревянная лестница, очень даже пожароопасная. И на само€м пятом этаже чудовищно скрипел паркет. Каждый твой шаг был слышен — народу на пятом этаже бывало очень мало, в отличие от кипучей жизни первого (со знаменитой курилкой) и второго (с каталогом и балюстрадой, где все прогуливались).
А на пятом — тишина.
Только пол скрипит.
52.
О европейской честности.
Поездки в Европу, даже в Париж, — типа литературно-командировочных, — не то что входили в рутину, но постепенно становились привычными.
Не событие.
Вроде как командировка — и командировка.
Ну поехали.
Ну в Париж.
Вот так мы — Владимир Маканин, Александр Иличевский, Евгений Ермолин и я, все это придумавшая, — отправились в Париж в 2010 году. Я придумала связать Сорбонну, ее студентов, с современными писателями через Антона Павловича Чехова. У него большой юбилей, 150 лет со дня рождения, — и почему бы не провести «круглый стол» и семинар, тем более — с участием писателей и критиков, которые расскажут о себе — через Чехова?
Так я и поступила. Написала «проект проекта», получила на него грант, договорилась с Сорбонной — в лице профессора Лоры Трубецкой, которую я знала по другим встречам и конференциям; помню и ее покойного мужа, лингви ста Владимира Трубецкого, потомка знаменитых Трубецких, тогда, при нем, Лора была полна жизни и красоты, а теперь от ее видимого невооруженным глазом одиночества сжимается сердце.И организовала наше парижское путешествие. Только критик Евгений Ермолин был в Париже впервые — остальные уже, и не раз; и Ермолин раньше всех поднимался и позже всех шел спать, и обега€л Париж, по-моему, каждый день.
…И вот мы уже отвыступали в Институте славистики — рядом с привезенным нами в подарок портретом Чехова… и идем в кафе — отметить наш «круглый стол».
И тут выясняется, что у меня исчез бумажник. Где карточки, деньги, какие-то даже документы.
С помощью находчивого и самого опытного среди нас Саши Иличевского, не раздумывая, блокирую карту.
Возвращаемся пешком по бульвару Сан-Мишель, мимо кафе «Люксембург», где мы сидели днем, перед выступлением. И еще пытались заказать такси — у Маканина устали ноги. А вдруг? Захожу — радостной улыбкой встречает меня официант, ведет к бару, а там — бармен достает откуда-то снизу мой бумажник. Со всеми деньгами и карточками.
Вот она, настоящая европейская честность.
А карточки в Москве пришлось делать заново.
53.
Мы думаем, что знаем, — а на самом деле…
Я действительно самонадеянно думала, что знаю.
Первый раз в жизни я поехала в Питер в литературной роли на литературную встречу. Это было где-то в середине 70-х. Встречу организовало Ленинградское отделение Союза писателей, она была посвящена теме: существует ли различие между ленинградской и московской литературами, и если существует, то какое?
От Москвы поехали критик Владимир Новиков и я. От Питера было много кого — я запомнила тогдашних Андрея Арьева и Александра Рубашкина.
Сама постановка вопроса мне казалась неправильной. На мой взгляд, сущест вовала плохая — и хорошая литература. Это было главным, базовым отличием — качество стихов или прозы. Все остальное, я думала, от лукавого. Все вторично — прописка и происхождение автора, его пол или возраст.
И я азартно свою позицию заявляла. И аргументировала — с присущим мне тогда пылом и задором.
Обсуждение этого странного по тем временам, абсолютно безыдейного во проса проходило в том самом, знаменитом, красивейшем дворце — Доме писателей на улице Воинова. На углу набережной. Все было цело — и поражало своей красотой и гармоничностью, которую могли испортить (и портили) только находившиеся внутри отдельные малосимпатичные личности. Гостиные. Залы. Лепнина. Старинная мебель, обитая красным штофом. Шелковые занавеси на окнах. Чудесный цвет стен. Дивные лестницы. Даже помещение гардеробной было заполнено шкафами черного резного дерева.
Ну и самое главное — невероятный вид через блистающую Неву, вид на Петропавловскую крепость. А окна были цельного стекла (венециан ские), и по ним еще шла красивейшая чугунная решетка. (Все это потом, в перестройку, уничтожил страшный пожар — шла война за недвижимость, которая уж никак не полагалась питерским писателям.)
Повторяю: я не знала тогда стихов Бродского, не знала его судьбы, не была знакома с полузадушенной и задушенной питерской словесностью.
Но глаза мои споткнулись об этот вид — и этот вид, и этот город я приняла так, как до этого никакое другое место на земле: как невероятный.
Флоренция и Венеция, Рим и Иерусалим, Париж и Нью-Йорк были потом.
А Питер — тогда и навсегда. Для чего он мне так был показан? Для того, чтобы глупость, порожденная незнанием, заткнулась. Ведь незнание законов не освобождает, как известно, от ответственности.
Законов и обстоятельств — исторических и литературных.
Потом — другое.
На дворе совсем иное время, юбилей Пушкина, пышное празднование 200-летия со дня рождения, о котором я уже написала. Среди приехавших на торжества — Ефим Григорьевич Эткинд. Он читает лекцию о стихе первой трети XIX века, лекция имеет быть в Малом зале Филармонии, что на Невском. Малый зал — на самом деле это очень большой зал дворца Энгельгардта, замечательно украшенный, высокий, с зеркалами и лепниной, весь бело-золотой. Для питерцев это почти обыкновенно, у них все события происходят во дворцах — и таких пышных дворцов много. Здесь, в этом зале, происходили (в 20-е годы XIX века) знаменитые маскарады — один из них дал жизнь «Маскараду» Лермонтова. Здесь же на балах блистала Наталья Николаевна, на маскарады приезжали и великие княжны.
Эткинд, говоря о стихосложении, об архитектонике стиха, прежде всего пушкинского (и его плеяды), открывает взору архитектуру Петербурга, ее стройности соответствует стройность и строгость поэтики Пушкина.
И не только.
Вот она, откуда есть пошла разница…
И еще у Александра Семеновича Кушнера — про Растрелли и Росси.
54.
Петербург — город небольшой, миллионов эдак на пять, в сравнении с Моск вой он примерно как Париж. И самое приятное — передвигаться по нему пешком, — если, конечно, погода позволяет. Иду поНевскому — и обязательно кого-нибудь из знакомых встречу, иначе не бывает. Вот встретила в этот приезд Валерия Попова. А в прошлый? И в прошлый Валерия Попова встретила. Чудо, да и только. Ну я же говорю — город небольшой, — я о центре, конечно, — обязательно кого-нибудь встретишь.
У нас в Москве в центре — Кремль. Туда идти ни за чем не надо, и там никого не встретишь. А у них?
У них в центре — центр. Где все быстро идут (см. «Невский проспект» Гоголя) или медленно прохаживаются, как будто себя показывают и на других искоса смотрят. С интересом. У них в центре — Дом книги (Зингера), и с моего любимого места в здешнем кафе (на втором этаже) из огромного окна в стиле модерн можно лицезреть и Невский с его переходами, где стремительно перемещаются потоки людей, и Казанский собор с чудотворной иконой внутри, и канал Грибоедова… пить кофе и листать новые книги.
А внизу, вижу, опять идет Валерий Попов.
55.
В Страсбурге я была еще раз в конце 80-х — для выступления в Европарламенте сюда заехала (из Парижа) целая писательская команда, включая Григория Горина, Виктора Славкина, Людмилу Петрушевскую; там же к нам присоединились Синявский с Марьей Васильевной.
Тема выступления всего разношерстного коллектива была одна: что меняется в России.
Дело происходит в том самом зале, где и сейчас заседает Европарламент. Мы в президиуме. Нас внимательно и недоверчиво слушают. Мы говорим, как будто перед казнью, последнее слово, темпераментно и, как нам кажется, увлекательно. Рассказываем эйфорически — и чувствуем эту эйфорию в себе как что-то сверхреальное — о всяческих переменах в нашей, еще советской, жизни, литературной в том числе. После выступления коллективная Шахерезада отправляется ужинать. Потом в дорогой, комфортабельный отель — на отдых после трудов праведных.
И кажется, что теперь так будет всегда.
56.
У литераторов сегодня жизнь идет по расписанию. По круглогодичному премиальному расписанию, регулярному. Пробежимся по нему, по этой «литературной ветке» и часам отправления поездов.
После 1 января идут журнальные премии с присуждениями-церемониями в «Знамени» (на старый Новый год) и «Новом мире». (Еще была премия за лучший рассказ года, имени Юрия Казакова, но она приостановлена.)
Потом, к масленице, подбирается премия Ивана Петровича Белкина — она вручается за лучшую повесть года (а до вручения, примерно на Татьянин день, объявляется короткий список, но тоже в обстановкепресс-завтрака).
К весне — торжественное объявление нового лауреата премии «Поэт», а также шорт-лист русско-итальянской поэтической премии «Белла».
В мае — церемония вручения «Беллы» и «Поэта». Летом? Летом тоже что-то вручается, не помню, но книжный фестиваль проходил точно в середине июня.
В конце мая объявляется шорт-лист «Большой книги».
В начале июля — конец и перерыв; объявляется лонг-лист «Букера».
В сентябре определяются лауреаты «Ясной Поляны», теперь по двум номинациям.
К осени — вручение «шагающего человека», как все обшучивают бронзовую фигурку премии «Книга года» (га-го, но это никого не смущает, — у писателей нынче плохо со слухом). «Книга года» вручается в связи с осенней ярмаркой. А тут уже близится знаменитая «Non fiction». Она сама по себе — премия всем нам, и участникам, и читателям… Рядом — объявление «Большой книги». А вот и «Русский Букер» подоспел (в начале декабря) — значит, скоро Новый год, и премиальное колесо закрутится сначала.
И ведь на каждую премию надо кого-то и что-то выдвинуть. Это значит — сначала напечатать! Вот что важно. Зачем мы публикуем романы? Чтоб было что заявить на «Большую книгу» и «Букера»… Шутка, но в каждой шутке, и в этой тоже, есть доля правды.
Иногда это — большая доля.
57.
Мы с Катей, Екатериной Юрьевной Гениевой, встретились в самолете — летим в Нью-Йорк, только я по одному, университетскому, поводу-приглашению, а она по другому — на очередную встречу с Джорджем Соросом, который тогда, в начале 90-х, помогал (и помог) толстым литературным журналам. А Катя возглавляла московское отделение его фонда, занималась всеми программами. Программы осуществляли скорую помощь. Если бы этой скорой помощи не было, не знаю, как пережили бы этот тяжелый в материаль ном отношении период журналы — и в том числе многие из моих коллег, получавшие (и неоднократно) гранты на свои работы. (Я для себя грантов никогда не получала — почему-то не предлагали, да и сама не обращалась.) Самым важным для изданий нашего типа — кроме «Знамени», «Нового мира», «Дружбы народов», в список еще десяток названий — был простой и остроумный, придуманный Григорием Яковлевичем Баклановым, который был членом наблюдательного совета фонда, механизм — фонд Сороса заказывал и выкупал у журналов часть тиража и за свой счет распространял по библиотекам России. Таким образом за одну сумму (немаленькую), но разом помощь оказывалась: 1) библиотекам, 2) редакциям журналов, 3) писателям, авторам, которым выплачивались из тех же денег гонорары.
Со временем количество библиотек ужималось — но все-таки… Надо сказать, что после конца этой программы фонда Сороса никто, никакие отечественные фонды, никакие государственные структуры этот прекрасно отработанный механизм не подхватили. Но это я уже залезла в будущее.
А пока — мы с Катей летим над Атлантическим океаном и обсуждаем наши «знаменские» премии — их получают авторы журнала на празднике, который «Знамя» каждый старый Новый год проводит в Овальном зале ВГБИЛ (а ВГБИЛ под Катиным руководством двадцать лет подряд одаряла лауреатов премией «Глобус» — за утверждение ценностей открытого общества).
И, разумеется, добрым словом поминаем Джорджа Сороса. Постой, говорю я, а почему мы ему никогда не говорим спасибо? И тут, в полете, рождается идея: сделать для него «сюрпризную премию», подарить ему что-нибудь! Порадовать его — и церемонией, и открытой благодарностью.
Катя берется доставить его на наш праздник — подгадать с датой его «зимнего» визита.
Что подарить филантропу-миллиардеру — тяжелый вопрос.
Мы покупаем палехскую шкатулку.
Катя приводит Сороса на наш праздник. Он радуется подарку.
А когда он уезжает, шкатулка оставлена на стуле — его окружили кольцом по окончании праздника. И по словам той же Кати, он чуть ли не рыдает, обнаружив пропажу.
Шкатулку доставляют ему в гостиницу, драматическая ситуация разрешилась.
Это была единственная благодарность — за все про все.
Сегодня книги, выпущенные на грант фонда, из библиотек начали изымать — а там ведь и огню предадут: куда ж их прятать, книги английских историков? Так страна может скатиться (и скатывается) к нравам Германии 30-х годов. Может, и подшивки журналов наших с благодарностью фонду изъять?..
Но мы с Гениевой еще тогда решили: надо чаще летать вместе на дальние расстояния, будет время для размышлений если не о подарках (о них думать всегда приятно), то о всегда необходимой некоммерческим изданиям и не приносящим дохода библиотекам скорой помощи.
Только вот где взять нового (коллективного хотя бы) Сороса?
И Екатерины Юрьевны Гениевой, дорогой Кати, с нами уже нет...
58.
…А самой Кате мы ничего и не подарили!
Она так сияла, делая сюрпризы другим, что и в голову не могло придти — сделать подарок ей.
Очень трудно, если вообще — не невозможно, написать «всё о Кате». Но — чуть-чуть, из последнего.
Последний раз вместе мы были в Израиле, в Тель-Авиве и вокруг. Катя уже тяжело болела, но она не была бы Екатериной Юрьевной Гениевой, если бы не повернула личную ситуацию к пользе общекультурного дела.
Поскольку врачи приговорили ее к химиотерапии, потом к операции, потом опять к химии (или «лучу»), а сеансы она проходила в тель-авивской клинике, то она не могла не придумать и не осуществить (а Катя всегда осуществляла — задуманное на лету волшебным образом превращалось в реальность) новый проект, объединяющий «российское», «филологическое» и местное — израильское: три компонента.
Использовала открывшиеся ей «благодаря» болезни новые возможности…
Она предложила израильской стороне (Тель-Авивскому университету, мэрии города Натания, поселку-резиденции художников-ремесленников Эйн Ход) и российской стороне (посольство РФ в Израиле иРоссотрудничество) целую программу — с участием в работе университетской конференции, посвященной русскому языку в Израиле и современной русскоязычной израильской и русской/россий ской литературе; с фестивалем-ярмаркой искусств и ремесел Ивановской области (а там «прописаны» не только знаменитый Палех, но и великолепный шуйский лен и ювелирные украшения из серебра и эмали) в самом центре курортной Натании и в поселке художников. И это был общий праздник — счастливы были и русско-израильские исполнители стихов, танцев и песен (дети!), и их мамы, веселились местные художники, приходили смотреть на рукодельные чудеса, представленные ивановскими художниками.
А больше всех радовалась Катя.
Она была уже хрупкой, фарфоровой, особенно в шелковом костюме, сшитом ивановской мастерицей, которая, кстати, первая поставила ей диагноз… до всяких докторов. С прелестно обросшей после «луча» мальчишеской головой. Говорились речи, — было жарко, Катя выступала ровно столько, сколько нужно, и сказала о самых сущностных вещах: родстве и культуре понимания.
А как только закончилось официальное открытие, мы с Катей немедленно переместились по соседству: в антикварную лавку.
И там уже…
Это была маленькая Катина страсть.
В Шотландии, в городке Моффат, где ВГБИЛ, то есть та же Катя, придумали и провели Лермонтовские чтения, под уговором Кати я купила в антикварном магазине чудесную литографию начала XIX века. За пять фунтов стерлингов. И винтажную серебряную брошку в виде двух подружек-кошек, переплетенных хвостами (теперь это память о Кате). А здесь, в Натании, что-то мне ничего из украшений не приглянулось, вернее, приглянулось, но раньше меня на эти бирюзовые серьги среагировала Катя.
И вышла из лавки — счастливая!..
Так мало оставалось — и, зная об этом, так она радовалась всему: и небу, и солнцу, фестивалю, и контактам с дамой-мэром, ухватистой, сильной блондинкой, и за последовавшим мэрским обедом они уже увлеченно обсуждали новый проект…
Екатерина Юрьевна Гениева умела на почти пустом месте учреждать, образовывать новые институции. Мечтания не оставались прожектами, а воплощались.
Полностью — можно ли реализовать этот дар?
Ведь он — из продолжающихся бесконечно.
На прощание в Мраморный зал библиотеки пришло много людей — несколько сот человек, и каждый, думаю, был связан с Катей личной (не только профессиональной) нитью.
Что на сей момент для меня урок этой так быстро прошедшей жизни (а мы были знакомы еще с университетской скамьи, — я увидела Катю впервые поющей в английском хоре филфака)? Это — урок поведения при разных режимах жизни. Оставаться равной самой себе — при всех меняющихся условиях, политических и общественных. Следовать всегда своим убеждениям — используя порой приемы дипломатии. Мягко, но твердо отстаивать свою позицию — даже тогда, когда вокруг — вдруг — все ощеривается, настраивается против.
Радоваться жизни и продолжать делать свое дело.
Несмотря — и вопреки.
59.
Наркотическая зависимость: сунуть нос в книгу или журнал, открыть ее/его наугад, может быть, и не там, где ты вчера закрыл; и заново просмотреть — бегло, а то и внимательно, по второму разу — то, что уже видел, читал, с чем знаком. Встретиться утром — после чтения на ночь: хорошо, если в доме еще спят, ты одна, и за первой чашкой чая (а еще если за окном солнце!), вместе с коньячного цвета горячим настоем любимого чая, только что открывшимися после ночного сна/обморока, свежими, ясными глазами, в полной тишине.
И — случайная пауза жизни — в транспорте, в автомобиле, ломая глаза осенними, наползающими сумерками.
И — в кресле, упершись ногами в диван, переворачивать страницу за страницей, без карандаша нельзя, а вдруг? Можно, конечно, отметить ногтем… но это будет неправильно: легкий след мягкого карандаша всегда можно будет снять резинкой. А твердый след ногтя с тонкой бумаги не уйдет. И отпечатается на следующей странице…
Чтение — наркотик. Литература наркотична по определению. И журналы — наркотик. Я не могу равнодушно видеть лежащий на столе свежий номер какого-нибудь ТЛЖ — толстого литературного журнала, — начинаю к нему приближаться, потом — прикасаюсь, открываю, лучше всего с конца, листаю «наоборот»: там, где мелочь литературно-критическая, анонсы и аннотации; потом уже дохожу до рецензий, статей, — и тут переворачиваю и открываю на странице содержания. Происходит сначала какое-то специальное торможение, почти эротическое; я наощупь приближаюсь к тому, что для других, наверное, главное. Мне нужны ощущения, даже тактильные, — свежий номер, выложенный в интернете, на меня такого впечатления не производит.
(Правда, встречаются те, кто эту наркотическую зависимость преодолел. И говорят — вслух, при публике, что для работы, конечно, да, а так — нет. Помните анекдот про грузина, как он относится к помидорам: кушать люблю, а так — нет.) Эта наркотическая зависимость, видимо, прошла у Аллы Латыниной: помню, как в 1987-м она, зайдя на дачу к Нилиным, погладила обложку какого-то журнала, как гладят кошку; сразу застряла на нем взглядом… а сейчас она способна холодно рассуждать, например, о смерти журналов как институции: что, мол, когда-то родилось, тому должно когда-нибудь и умереть. Но одно дело — рассуждать вообще, в принципе, другое — когда твой близкий окажется под капельницей в реанимации, голый, привязанный ремнями к койке, чтобы не упал, когда очнется! Ну да, дoлжно умереть. Но хорошо бы — не при мне.
Есть же счастливые люди, в том числе литераторы, у которых есть хобби, — они выращивают цветы, собирают кружки, любят ходить по барахолкам; кто-то разводит собак или рыбок, или меняет автомобили, или их постоянно чинит, получая свое удовольствие. Я не читаю только, когда путешествую. Вернее, так: тогда я читаю город, страну, пейзаж, людей в самолете или поезде, загадывая и разгадывая их жизни.
Но если…
Источник: http://magazines.russ.ru/znamia/2015/10/4i.html |
